Неточные совпадения
Лежа на спине, он смотрел теперь на
высокое, безоблачное
небо. «Разве я не знаю, что это — бесконечное пространство, и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».
Венера перешла уже
выше сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темносинем
небе, но он всё еще ждал.
На темном
небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что оно гораздо
выше, чем у нас на севере.
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными
высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные
небеса.
А воздух, а
небо, далекое,
высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и ясно раскинувшееся!..
Я вспомнил луг перед домом,
высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее
небо, на котором остановились белые прозрачные тучи, пахучие копны свежего сена, и еще много спокойных радужных воспоминаний носилось в моем расстроенном воображении.
Месяц с вышины
неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и
высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор.
— Понимаете:
небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все
выше,
выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса красных лент, венков, цветов — как будто поднялся
выше; можно было вообразить, что его держат не на плечах, а на руках, взброшенных к
небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и в серый воздух, под низкое, серое
небо мощно влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое
небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу
выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Его посадили в грязную камеру с покатыми нарами для троих, со сводчатым потолком и недосягаемо
высоким окошком; стекло в окне было разбито, и сквозь железную решетку втекал воздух марта, был виден очень синий кусок
неба.
Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка… даже не старушка, а лет около пятидесяти женщина, с черными живыми глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что когда и рассердится и засверкает гроза в глазах, так за этой грозой опять видно чистое
небо.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое
небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый
высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое
небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого
высокого сорта: он родился на одной горе, о которой подробно говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до
небес.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался
высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер был тих. С
неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Он лежал навзничь, раскрыв ладонями книзу покрытые веснушками руки, и после больших промежутков, равномерно подергиваясь
высокой и могучею грудью, всхлипывал, глядя на
небо остановившимися, налитыми кровью глазами.
Они не гонялись друг за другом, а спокойно парили в разных плоскостях, поднимаясь все
выше и
выше в беспредельную синеву
неба.
Дромадер, Шанц и Алмазная горы резко вырисовывались на светлом фоне
неба и казались теперь еще сумрачнее и
выше.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели на
небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво глядел на уснувшую землю.
Высокие горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее
небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
А в зимний день ходить по
высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом
неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и, с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…
По ясному
небу едва-едва неслись
высокие и редкие облака, изжелта-белые, как весенний запоздалый снег, плоские и продолговатые, как опустившиеся паруса.
Сумрачная ночь близилась к концу. Воздух начал синеть. Уже можно было разглядеть серое
небо, туман в горах, сонные деревья и потемневшую от росы тропинку. Свет костра потускнел; красные уголья стали блекнуть. В природе чувствовалось какое-то напряжение; туман подымался все
выше и
выше, и наконец пошел чистый и мелкий дождь.
Между тем погода по-прежнему, как выражался Дерсу, «потела». С утра хмурившееся
небо начало как бы немного проясняться. Туман поднялся
выше, кое-где появились просветы, дождь перестал, но на земле было еще по-прежнему сыро.
На другой день было еще темно, когда я вместе с казаком Белоножкиным вышел с бивака. Скоро начало светать; лунный свет поблек; ночные тени исчезли; появились более мягкие тона. По вершинам деревьев пробежал утренний ветерок и разбудил пернатых обитателей леса. Солнышко медленно взбиралось по
небу все
выше и
выше, и вдруг живительные лучи его брызнули из-за гор и разом осветили весь лес, кусты и траву, обильно смоченные росой.
Ему весело, проснувшись середи ночи, взглянуть на
высокое, засеянное звездами
небо и вздрогнуть от ночного холода, принесшего свежесть козацким косточкам.
Я дал распоряжение перенести лестницу на два пролета вперед; она поползла вверх. Я полюбовался голубым
небом, и через минуту, утопая
выше колен в грязи и каких-то обломках и переползая уличные отбросы, мы зашагали дальше.
И по мере того как она приближалась, было видно, что это — женщина, и что глаза у нее закрыты, и что она все растет, растет
выше лесу, до самого
неба.
И все кругом чисто и приятно: дома, улица, ворота и особенно
высокое синее
небо, по которому тихо, как будто легкими толчками, передвигается белое облако.
Обаятельно лежать вверх лицом, следя, как разгораются звезды, бесконечно углубляя
небо; эта глубина, уходя всё
выше, открывая новые звезды, легко поднимает тебя с земли, и — так странно — не то вся земля умалилась до тебя, не то сам ты чудесно разросся, развернулся и плавишься, сливаясь со всем, что вокруг.
На левом плане горят чудовищные костры,
выше них — горы, из-за гор поднимается высоко к
небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин.
Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая
высокая гора там, вдали, на краю
неба, горит пурпуровым пламенем; каждая «маленькая мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива»; каждая-то травка растет и счастлива!
С удивлением глядел студент на деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей, рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг на спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на
высокое, точно вновь вымытое
небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок, улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
— О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с
неба! — произнес Плавин и затем, повернувшись на своих
высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
Потом о больших городах и дворцах, о
высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными огнями; потом об жарком, южном городе с голубыми
небесами и с голубым морем…
Она с волнением рассказывала о голубых
небесах, о
высоких горах, со снегом и льдами, которые она видела и проезжала, о горных водопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, об сельских жителях, об их одежде и об их смуглых лицах и черных глазах; рассказывала про разные встречи и случаи, бывшие с ними.
Ночь стояла такая же тихая, как и накануне; но на
небе было меньше туч — и очертанья кустов, даже
высоких цветов, яснее виднелись.
На первый раз трудно было что-нибудь разглядеть в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, обжимочный молот в одном углу, темные стены и
высокая железная крыша с просвечивавшими отверстийми, в которые весело глядело летнее голубое
небо и косыми пыльными полосами врывались солнечные лучи.
— Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все облачают новыми
небесами, все освещают огнем нетленным — от души. Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит эту любовь, кто? Какая сила
выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и вся жизнь хочет победы ее, — вся жизнь!
Блаженно-синее
небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица… Лучи — понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. А медные такты: «Тра-та-та-там. Тра-та-та-там», эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью — вы поднимаетесь все
выше, в головокружительную синеву…
Я — один. Вечер. Легкий туман.
Небо задернуто молочно-золотистой тканью, если бы знать: что там —
выше? И если бы знать: кто — я, какой — я?
Вечер. Легкий туман.
Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там — дальше,
выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик — Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, — это вера. У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот —
Там, наверху, над головами, над всеми — я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она — на синем полотне
неба — резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть
выше летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна — неслышно скользят, как корабль, и легкая — уплывает земля под ногами…
Лодка выехала в тихую, тайную водяную прогалинку. Кругом тесно обступил ее круглой зеленой стеной
высокий и неподвижный камыш. Лодка была точно отрезана, укрыта от всего мира. Над ней с криком носились чайки, иногда так близко, почти касаясь крыльями Ромашова, что он чувствовал дуновение от их сильного полета. Должно быть, здесь, где-нибудь в чаще тростника, у них были гнезда. Назанский лег на корму навзничь и долго глядел вверх на
небо, где золотые неподвижные облака уже окрашивались в розовый цвет.
По сторонам тянется тот мелкий лесочек, состоящий из тонкоствольных, ободранных и оплешивевших елок, который в простонародье слывет под именем «паршивого»; над леском висит вечно серенькое и вечно тоскливое
небо; жидкая и бледная зелень дорожных окраин как будто совсем не растет, а сменяющая ее по временам
высокая и густая осока тоже не ласкает, а как-то неприятно режет взор проезжего.
Над головами стояло
высокое звездное
небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево, в аршине, маленькое отверстие вело в другой блиндаж, в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся людей, и на котором, на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно свистели в этом месте, стояла какая-то
высокая фигура в черном пальто, с руками в карманах, и ногами притаптывала землю, которую мешками носили туда другие люди.
— Как, дядюшка, разве дружба и любовь — эти священные и
высокие чувства, упавшие как будто ненарочно с
неба в земную грязь…
Утро было прелестное. Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу — сверху, с голубого, еще не яркого
неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг на повороте шоссе из-за
высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль!
И все я был один, и все мне казалось, что таинственно величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то на одном
высоком неопределенном месте бледно-голубого
неба и вместе стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное пространство, и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и любви, — мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же.
Но луна все
выше,
выше, светлее и светлее стояла на
небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на
высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне
выше и
выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Иногда, оставшись один в гостиной, когда Любочка играет какую-нибудь старинную музыку, я невольно оставляю книгу, и, вглядываясь в растворенную дверь балкона в кудрявые висячие ветви
высоких берез, на которых уже заходит вечерняя тень, и в чистое
небо, на котором, как смотришь пристально, вдруг показывается как будто пыльное желтоватое пятнышко и снова исчезает; и, вслушиваясь в звуки музыки из залы, скрипа ворот, бабьих голосов и возвращающегося стада на деревне, я вдруг живо вспоминаю и Наталью Савишну, и maman, и Карла Иваныча, и мне на минуту становится грустно.